Из-за поворота выскакивает молодой костлявый парень и с жестом «тихо» тащит меня за собой. Я не решаюсь закричать. А вдруг что-то важное.
– Не признавайся, – шепчет он и брызжет слюной. Тонкие пальцы больно вцепляются в мою кисть. У него выступающий лоб и побитая оспой кожа.
– Я тебя знаю?
– Нет, и никому не говори, что видела меня, – он боязливо оборачивается. Глаза-бусинки бегают туда-сюда, а на его клювастом носу выступают капельки пота.
– Приколы продолжаются! – бросаю и собираюсь уйти. Не сильно удивляет, что кто-то знает о моей забывчивости. Следователь ведь видел мою реакцию, может и врач в курсе, а еще Вера Васильевна. Все могут знать и просто ломать комедию. А Марк?
– Вика, какие приколы? Ты – насекомое в сачке, вот кто ты! Эта история для тебя – пропасть, детка. Просто промолчи, не говори никому, что помнишь прошлое!
Перед глазами возникает картинка, где крохотная бабочка залетает в бутылку и судорожно трепещет за стеклом. Обламывает крылья о стенки сосуда, тщетно пытаясь найти выход. Грубая мужская рука закрывает крышкой последний выход и, как трофей, ставит «тюрьму» на полочку.
Отряхиваюсь от видения.
Я от воспоминаний об аварии еще не отошла, не хватает только новых чудес. Закипаю и придавливаю хлыща к стене, подперев локтем его костлявую шею. Он закатывает в ужасе глаза, подернутые сеточкой лопнувших сосудов.
– Говори все, что знаешь! – не ожидаю от себя такого, но контроль не могу вернуть. Слишком все достало.
– Отпусти, – шипит парниша и снова брызжет слюной. Он напоминает мне Кощея Бессмертного. Именно тот случай, когда с виду слабый старичок оказывается настоящим монстром.
– Откуда ты меня знаешь? И что еще за история?
– Не признавайся – это все, что я могу тебе сказать! А теперь отпусти-и-и, – он почти умоляет. Я сжимаю пальцами его рубашку в клеточку и мне кажется, что ткань сейчас рассыплется: такая она грязная и трухлявая. Чувствую новый прилив гнева.
– Говори, а то придушу! – зажимаю сильнее, придавив до хруста выпирающий кадык. Из глотки Кощея вырывается хрип. Мне неприятно, морщусь от его несвежего дыхания.
– Пусти, дура! – кричит он надорвано и вертится. Но я на пике яростного порыва не могу остыть. Мне он неприятен, особенно его слюна на моем лице.
– Кто ты? Быстро говори!
Пацан вдруг изворачивается и бьет коленом мне под грудь – прямо по швам. Глаза застилает тьмой. Скручиваюсь от боли, припадая на колено, а когда прихожу в себя хлыща и след простыл.
Накрывает волной паники: мне нужен воздух!
Сбегаю вниз по лестнице и распахиваю дверь на улицу. Теплый ветер захватывает волосы, и они летят куда-то за спину, будто крылья. Прислоняюсь к кирпичной стене и не могу остановить учащенное дыхание. Что-то не так. Что-то не так, ЧТО-ТО не ТАК!
Ломать комедию дальше у меня нет сил. Терпеть присутствие мужика в своей постели – это перебор, пусть лучше отправят меня…
– Виктория?
Оборачиваюсь на мужской голос.
Кожаная папка в руках, седые волосы, серые глаза из-под густых белесых бровей. Пестов – следователь.
– Здравствуйте, – проговариваю с трудом. Дыхание все еще не выровнялось, и руки ходят ходуном. Прячу их за спиной.
– Вышла подышать?
Киваю.
– Отлично. Пойдем присядем, как раз и поговорим.
Мужчина показывает на аллею, где под каштанами прячется несколько скамеек.
Иду. Солнечное сплетение все еще ноет от удара, между ребрами будто застряла стрела, хорошо хоть не Амура. Осматриваюсь и незаметно щупаю себя: на первый взгляд, все в порядке. Видимо, Кощей ударил ниже, по желудку. Но было жутко больно. До сих пор внутренности словно камнями набиты.
Я уже не знаю, что говорить, как себя вести, чтобы выпутаться из этой нелепицы с привкусом крови, ведь все это так неправильно!
– Принес твои вещи, вернее то, что от них осталось после… ну, ты понимаешь, – Николай Владимирович достает из папки небольшой сверток в коричневой бумаге. Она мне напоминает пергамент для выпечки. Я беру упаковку, но вдруг цепляюсь взглядом за шрам на шее следователя: длинный, без единого рубца, ровный, от уха и заканчивающийся у основания плеча. Сейчас при дневном свете он похож на застрявшую под кожей нить для вязания.
Мужчина трет заросший подбородок. На солнце седые кончики волос кажутся снежной крошкой. Он прикрывает рубец ладонью: заметил мой интерес. Я смущенно опускаю глаза. Где же это нужно было так порезаться?
Удивляюсь маленькому пакету.
– Это все?
– То, что разбилось и слишком испачкалось кровью, я выбросил.
– А телефон? – спрашиваю, не разворачивая содержимое.
«Нет» – машет следователь.
– Я попытался карточку спасти, но и она раскрошилась.
– Да Бог с ней, – выдыхаю я. – Вы родителей моих нашли?
Он смотрит на меня и молчит. Затем шмыгает носом и снова тянется к седой щетине высохшими пальцами. Я жду, что вот-вот посыплется снег с его бороды: такой она казалась белой.
– Что ты помнишь? – вдруг спрашивает следователь.
– О чем вы?
– Мне интересно, что ты помнишь, кроме того, что у тебя есть родители, ты шла на конкурс танцев и…
– Кастинг, – поправляю я.
– Да, точно. Так, что ты помнишь? Мужа?
Сговорились? Я в замешательстве. Шла из комнаты в полной уверенности, что готова признаться, а теперь… После этой странной встречи…
Скольжу взглядом по окнам больницы и замечаю Марка. Он смотрит через приоткрытую щель гардины и ехидно улыбается. Его голубые глаза блестят! В миг по телу пробегают тысячи горячих искр. Сглатываю горький комок, мешающий дышать. Лже-муж прикрывает занавеску, но я чувствую, что он все еще там: стоит и наблюдает, сквозь тонкую гардину, за каждым моим движением.
Все это очень странно.
– Крылова, я слушаю, – напоминает Николай Владимирович и с неприятным шуршанием чешет снежный подбородок. Затем приоткрывает папку и замирает рукой внутри.
– Помню, конечно. Нас даже в одну палату поселили, – бормочу я и понимаю, что все что говорю видно из окна. Редко кто может читать по губам, но я, все же, отворачиваюсь и сажусь в пол-оборота, делая вид, что любуюсь деревьями.
– В прошлый раз ты утверждала, что не замужем.
– Контузило, не сразу в себя пришла, – пожимаю плечами и надеюсь, что следователь поверил.
От этого взгляда в окне до сих пор ползут мурашки по коже, и где-то под лопаткой разрастается жмут ржавых гвоздей, что мешает дышать.
– Хорошо, – рука Николая Владимировича все так же лежит внутри папки. – Значит, тогда у меня больше нет вопросов.
– Так что, это все? Выяснили причины аварии?
– Виктория, банально, но это тайна следствия, – мужчина вытягивает, наконец, ладонь из папки. В пальцах зажат светлый прямоугольник.
Меня потряхивает, но я стараюсь держаться достойно и не подавать вида: все еще материально ощущаю на себе взгляд синих глаз.
– Но…
– Если что-то вспомнишь, ну, мало ли, – он протягивает карточку, и я вижу, как она ныряет мне в пальцы. Мужчина оглядывается на окна. – Все, Крылова, мне пора. Нужна будет помощь – свяжись со мной, но надеюсь мы больше никогда не свидимся.
– Спасибо, – тихо говорю я и провожаю следователя взглядом.
Пестов идет покачиваясь. Одну руку прячет в карман брюк, под мышкой второй торчит затертая кожаная папка. Следователь уходит и забирает с собой последнюю надежду расставить все точки… Почему я смолчала? Почему не призналась?
Я гляжу на визитку: глянцевая поверхность, на ней – выпуклые буквы и полное имя следователя, чуть ниже номер телефона. Кручу ее. С обратной стороны ничего нет, только солнце переливается в глазури крашенной бумаги.
Догнать его! Сказать все, признаться! Кто-то должен мне помочь. Я подрываюсь, но замечаю движение в окне нашей палаты. Не смотрю туда, заворачиваю к корпусу и ныряю под навес, чтобы скрыться из виду. Марк что-то знает. Сейчас я в этом уверена. Так что же случилось «до»?
Следователь скрылся за воротами больницы. Мне страшно. Я дрожу от страха и ярости, напоминая себе мошку, которая попалась в липкую ловушку. Как же точно выразился этот тощий парень в коридоре: «Ты – насекомое в сачке!».
И здесь же вспоминаю, что про родителей Пестов мне так ничего и не ответил. Почему никто не ищет меня? Почему за три или четыре дня никто не навестил? Стоп! Кто-то приносил фрукты!